Подсвиров Иван Григорьевич - Касатка
Иван Григорьевич Подсвиров
КАСАТКА
Глава первая
ВЕЧНАЯ ТЕТКА
- Максимыч, ты?
Ее оклик, знакомый мне с детства, с немыслимо давней поры,
по-матерински предупредительно, робко прозвучал из-за плетня. Я
остановился среди переулка и увидел Касатку в окружении встрепенувшихся от
дремы и ознобного холодка ярко-желтых шапок подсолнуха. Утро занималось
ясное, прохладное, за высоким Чичикиным курганом, с утоптанными дорожками
на круглую макушку, небо рдело малиновой каймой, кидало в огород горсти
лучей еще невидимого солнца и зажигало росу.
Горошинами скатывалась она с широких, за ночь посвежевших листьев и
брызгала в лицо Касатки, не очень осторожно пробиравшейся к плетню.
- А я вижу: какой-то человек! Шляпа колыхается, - приблизившись, с
возбуждением говорила она и стеснительно улыбалась. - Сперва померещилось:
наш председатель Матюшка. Ей-бо, правда. - Касатка подхихикнула в кулак. -
Он у нас тоже модник, в фетровую шляпу нарядится и ходит. Потом
пригляделась: не-е, не Матюшка. Вроде как Максима сынок. С попутной небось
встал?
- С попутной.
- Матерь с отцом до смерти обрадуются. Вчера вспоминали о тебе. Надолго
к нам?
- Может быть, с недельку побуду.
- А больше нельзя?
- Служба. Нельзя.
- Ох, канитель! У всех служба. Вертимся как угорелые... Ну, голодный же
и хлопочет, а как наелся, то и успокоился, сразу на бочок. Я вот тоже,
Максимыч, день и ночь служу: утей пичкаю, будь они неладны. Веришь, такие
прожорливые - не настачишься им листья обрывать. Давай и давай. И все им,
враженятам, мало. Как в прорву.
Левой рукой она прижимала к груди эмалированную чашку, доверху набитую
нежно-зелеными, с бордовыми прожилками листьями красного бурака.
- Перетолку с отрубями, и нехай едят. - Она двинулась вдоль ограды ко
двору, приговаривая: - За дерезой тебя и не видно. Выйду на чистое, хочь
полюбуюсь, какой ты.
Во дворе она деловито поставила чашку возле исщербленной топором
коричневой дровосеки, обмахнула подол юбки от росы и прилипших травинок,
выпрямилась и непритворно ахнула:
- Глянь-ка! Вылитый дедушка. Ты-то своего дедушку Ивана, царство ему
небесное, не застал, а я хорошо помню. Бедовый. Такого ж росточка был, как
ты. Маленький, да удаленький. Плечистый, с бородой. А рубаха на нем
немаркая, красная, так и горит. Наборным поясом перетянута. Любил казачок
наряжаться. Бывало, идет по площади, каблуками стук да стук - как
молоденький. Я на что пичужка перед ним, а тоже на него заглядалась.
Раскрою рот и стою глазею на сатиновую рубаху. Ей-право. Совестно станет,
отвернусь и тут тебе как мак покраснею. Чудная. И ты в дедушку удался, не
в отца. Максим против вас хлипкий и в красных рубахах не ходил: война, а
там еще напасти. Не до жиру, быть бы живу. - Она сощурилась и внезапно
перескочила на другое: - Туфли у тебя востроносые. В подъемах не жмут?
- Не жмут.
- Я прямо, Максимыч, в толк не возьму, какие у вас ноги. Как они в эту
обувку влезают... Небось усохли.
По земле не ходите, все автобусом да на легковичках.
А я тут - пешедралом, где босиком, а где в этих выступцах. - Она
оторвала правую ногу от земли, вытянула носок и показала большой
незашнурованный, свободно державшийся ботинок. - По мне. Удобные, и
пальцам отдых.
Мое, Максимыч, отошло, - сказала она без тени сожаления. - Не перед кем
чепуриться.
Было весело слушать ее несколько грубоватый, с мужским баском голос, ее
слова, выговариваемые обстоятельно, неторопливо. Интонация и выговор с
нажимом на "а", с глуховатым, чисто кубанским "г" д