9673d3cd     

Покровский Александр Михайлович - Мангушев И Молния



АЛЕКСАНДР ПОКРОВСКИЙ
МАНГУШЕВ И МОЛНИЯ
Вот какая приключилась история. Он сидел один в своей комнате и смотрел в окно. Квартирка на первом этаже окнами на тихую улочку, и мимо иногда ктото проходил.

Он не мог потом сказать как он это все почувствовал, то ли по жилкам прошелестела холодная вода и кожа стала влажной, в пупырышку, то ли воздух стал гуще, тяжелей, он не мог этого вспомнить, но чтото точно уж было.
Да, вот, из комнаты оказались изъяты все звуки. Совершенно все. Это было состояние абсолютной, реальной глухоты, глухоты насильственной, как будто ктото вынул из игрушечного, маленького внутреннего уха крохотный костяной молоточек и маленькая костяная наковаленка удивленно замерла; и сам он скорее более удивился, чем испугался этого необычного состояния полной обеззвученности, и в этом состоянии он увидел то, что в художественной литературе именуют отчужденным местоимением, то есть он увидел его.
Он увидел его.
Тот тип прошествовал мимо окна в знакомой бежевой тенниске, в старомодных широких брюках.
Не может быть! Он привстал, глаза его округлились, стало холодно и в спине замерцала какаято пунктирная линия.
А потом в тишине послышалось, как в замочную скважину привычно вставляют ключ. Это был их ключ — старый, длинный, бородатый. Ключ, казалось, бесконечно долго находился в скважине.

Потом его стали поворачивать. С этого момента все происходило, как ему показалось, в какомто белесом глуховатом облаке.
Он не ощущал своего тела. Странно. Тела как бы не было вовсе.

Одно только зябкое, светлое мягкое пятно, в котором все и происходило.
Он почемуто оказался лицом к входной двери.
Дверь не распахнулась, не раскрылась, она именно растворилась, и все стало зыбко, но того человека он увидел отчетливо. Вошедшему было шестнадцать лет. Это было совершенно точно известно.

Рост, походка, одежда, даже то, как он держал, несколько вывернув руки — все было знакомо, точно на засмотренной фотографии.
— А кто вы такой будете, гражданин? — спросил его вошедший. — А что вы здесь у нас делаете?
После этого стало трясти. Он закрыл глаза. Когда открыл их, в комнате не было никого.

Тикали часы Он знал кто к нему приходил. К нему приходил он сам, только шестнадцатилетний. Это страшно.

Он потом долго не мог смотреть в зеркало, хотя любил вообщето свое отражение. А тут вот не мог. Ему было виденье: он сам пришел к себе Шестнадцатилетним.
Но почему именно шестнадцатилетним? Ну, может быть потому, что шестнадцать лет — это время, когда впервые чувствуешь свою тоскливую единичность, впервые осознаешь себя собою, когда начинаешь поновому ощущать свое собственное тело, когда начинаешь понимать, что живешь в этом мире только по необъяснимому стечению какихто смутных обстоятельств.
Это странное, а возможно и страшное время, время отчуждения от самого себя, ведь в шестнадцать лет человек играет на такой тоскливой суицидной дудочке, потому что перед ним открывается возможность выбора, а вместо выбора получается только судорожный вдох, вмещающий в себя все тревоги мира.
Его потом несколько раз посещала мысль, что всякий человек в каждый момент времени как бы поделен надвое, одна половина, а на самом деле целое, всегда продолжает движение, живет во времени — взрослеет, и в каждый момент не равна самой себе, и даже умирает, а другая тоже не меньше целого — дискретный, сиюминутный человек — точный моментальный слепок с того, так сказать, основного — никуда не движется, гдето так и существует, как говорится, вне времени и пространства. В какихто



Содержание раздела