Полевой Борис - Золото (Часть 2)
БОРИС ПОЛЕВОЙ
ЗОЛОТО
РОМАН
Часть вторая
1
Муся никогда не встречала Матрены Никитичны Рубцовой до того самого
дня, пока судьба военного лихолетья неожиданно не столкнула их на лесной
поляне у раскрытой могилы Митрофана Ильича. Но первое впечатление не
обмануло девушку. Она действительно не раз видела это красивое, строгое
лицо, дышащее спокойной энергией, но видела не в жизни, а на фотографиях в
газетах и журналах. Если бы Муся в минуту их встречи не была так потрясена,
она, несомненно, вспомнила бы и фамилию и имя незнакомки, так как знатная
животноводка Матрена Рубцова была известна не только в тех краях, где жила
Муся, но и по всему Советскому Союзу.
Фоторепортеры местных и столичных газет, частенько навещавшие "Красный
пахарь", любили ее снимать. Фотоэтюд, на котором Матрена Никитична,
прижимавшая к себе две пестрые телячьи мордочки, была сфотографирована в
развевающейся по ветру шали на фоне тонких берез, радостная, вся точно
искрящаяся молодым весельем, получил золотую медаль на международном
конкурсе. Снимок этот в увеличенном виде был издан приложением к известному
иллюстрированному журналу, и с той поры портрет колхозной красавицы с
телятами, образ которой как бы символизировал собою новую деревню, можно
было видеть в предвоенные годы и в крестьянском доме, и в рабочей квартире,
и в клубе, и в избе-читальне.
К своей громкой трудовой славе Матрена Никитична пришла не сразу. Не
прост и не легок был ее сравнительно еще короткий жизненный путь.
Мать Рубцовой, крестьянская сирота, воспитанная сердобольными
соседями, была почти девочкой против воли сосватана за пожилого бобыля,
батрачившего у помещика. У нее не было ничего, кроме молодости, редкой
красоты да не знавших устали рабочих рук. У ее мужа была ветхая пустая
избенка с поросшей зеленым мхом крышей, догнивавшая у околицы большого
торгового села. Это был горюн-неудачник, не злой, но хмурый,
неразговорчивый человек, давно отчаявшийся выбиться в люди. Матрена отца не
помнила. Он замерз в поле, захваченный метелью в своей ветхой, рваной
одежонке на пути из барской усадьбы в село. Матрене минуло тогда три года,
а ее братишку мать кормила еще грудью.
Не избалованная жизнью, крестьянка стойко перенесла и это горе. Летом
она неутомимо копалась на маленькой усадьбе за своей избой, помогала людям
на сенокосе, на жнивье и молотьбе, а зимой ходила поденно трепать чужой
лен, вязала на продажу варежки и этим кое-как кормила своих малышей. С трех
с половиной лет Матрена оставалась нянькой при маленьком, а пяти уже
помогала матери прясть и мотать шерсть. Земли у них не было. И долго, до
самых зрелых лет, вспоминала Матрена, как в те далекие зимы, когда над
заиндевевшей деревней в желтом морозном воздухе высоко поднимались
неподвижные хвосты дымков, их избу совсем заметало. Сугробы надвигались на
окна, наваливались на крыльцо, припирали дверь. Через дырявую крышу снег
сеялся в сени, проникал в избу и узкой полоской ложился у входа. Ни один
живой след не бороздил эти сугробы. Их никто не разгребал, не протаптывал.
Мать ютилась на печке, закрывая детей заплатанной, вытертой,
лоснящейся шубой. От зари до глубокого вечера, а то и за полночь, при
мерцающем свете чадной лучины, она все вязала, вязала, вязала, как казалось
маленькой Мотре, все одну и ту же варежку с коричневым узором, выведенным
пряжей, окрашенной в луковой шелухе. Дыхание вылетало у нее изо рта белым
паром. Она отрывалась от кропотливой работы только затем, чтобы переменить
лучин